Петербург только что, 18 января, отметил семидесятилетие прорыва блокады Ленинграда. А 27 января исполнится 69 лет со дня полного освобождения города от вражеского окружения. Времени прошло много. Из тех, кто вынес все ужасы голода, бомбежек, обстрелов, в живых остались единицы. Тем ценнее становятся книги, хранящие память о блокаде, о том, что пришлось пережить ленинградцам. Читать их иногда страшно: сегодня невозможно представить те нечеловеческие условия, в которых оказались миллионы людей. Однако они не просто выстояли, но и остались людьми. Алесь Адамович, Даниил Гранин «Блокадная книга» Одно из самых впечатляющих документальных произведений. В начале семидесятых годов авторы взяли интервью у нескольких тысяч ленинградцев. Их рассказы - жесткие и откровенные, без прикрас - и вошли в книгу. «Откровенно говоря, мы многого не знали, не знали, какие жестокие вещи стоят за привычными словами «ленинградская блокада». Даже мы, прошедшие войну, - один в белорусских партизанах, другой на Ленинградском фронте, - казалось, привычные ко всему, были не готовы к этим рассказам. Они ведь, эти люди, щадили нас все годы, но себя, рассказывая, уже не щадят Понять и унести безжалостную быль «ленинградской памяти» легче, если видишь этих людей - самих рассказчиков, а не только слышишь их голоса (с магнитофона) или читаешь их воспоминания. Многое в этих людях удивительно и неожиданно. Но потом все оказывается таким простым, понятным, таким человеческим и еще более поразительным». «- Потом еще такая деталь запомнилась: когда разбомбили Бадаевские склады, мы бегали туда или, вернее, добредали. У меня остался вкус земли, то есть до сих пор впечатление, что я ела жирный творог. Это черная земля. То ли в самом деле она была промаслена? - Сладость чувствовалась? - Даже не сладость, а что-то такое жирное, может быть, там масло и было. Впечатление, что земля эта была очень вкусной, такой жирной по-настоящему! - Как готовили эту землю? - Никак не готовили. Я давно собираю 'блокадную' библиотеку, стараюсь приобрести все книги, где есть хотя бы незначительные упоминания о блокаде. И художественные, и фотоальбомы, и изо, и документальные. У меня есть книги, выпущенные мизерным тиражом - 500 экземпляров. Вот только списка. Как рассказать ребенку о войне? Мы попытались найти такие произведения, которые помогут начать трудный и важный разговор о блокаде, голоде, страшных днях холода и страха. В обзоре есть и хроника, и воспоминания очевидца, и художественная литература — все это помогает расширить картину,. Просто по маленькому кусочку заглатывали и кипятком запивали». «Массовый голод - это тихие смерти: сидел и незаметно уснул, шел - остановился, присел Многие наблюдали, запомнили жуткую «тихость» голодных смертей. - Я шла с работы, и вот (угол проспектов Газа и Огородникова) женщина одна идет и говорит мне: «Девушка! Ради бога, помогите мне!» Я мимо шла, говорю: «Чем я могу вам помочь?» - «Ну, доведите меня до этого забора». Я довела ее до этого забора. Она постояла, потом опустилась и села. Я говорю: «Чем вам помочь?» Смотрю, она уже и глаза закрыла. Умерла!» «- Я перенесла всю блокаду. Хуже всего - это голод, - утверждает Лидия Сергеевна Усова, которая была тогда рабочей. - Это страшнее всего. Наш завод каждый день обстреливался. Но мы не шли в бомбоубежище: совершенно перестали этого бояться. Первое, что мы делали, это хватали кусок хлеба и запихивали в рот. Не дай бог, если тебя убьют, а он останется! Вот какая психика была. А потом ты в ужасе: ты все съела, а бомбежка кончилась! Это был сорок второй год. Это был самый ужасный год! Помню, когда умирала мама, я ей давала сахар по кусочкам, и она все говорила: добренькая, добренькая! А с сестрой поделиться я уже не могла. Она была в больнице, я несла ей что-то, но по дороге начинался обстрел, и я все съедала, я не могла ей донести. Тут я уже была в таком состоянии, я уже ни о чем не могла думать, как только о еде. Это совершенно ужасно». «Надо понять слово «работала» в его тогдашнем значении. Каждое движение происходило замедленно. Медленно поднимались руки, медленно шевелились пальцы. Никто не бегал, ходили медленно, с трудом поднимали ногу. Сегодня здоровому, сытому молодому организму невозможно представить такое бессилие, такую походку. «Примерно такое ощущение, что ногу не поднять. Понимаете ли? Вот такое ощущение, когда на какую-то ступеньку ногу надо поставить, а она ватная. Вот так во сне бывает: ты вроде готов побежать, а у тебя ноги не бегут. Или ты хочешь кричать - нет голоса. Я помню чувство, когда нужно было переставлять ноги (это в то время, когда мама еще была жива, когда надо было выходить), когда надо было на ступеньку поставить, в какое-то мгновение нога у тебя не срабатывает, она тебе не подчиняется, ты можешь упасть. Но потом все-таки хватило сил, как-то поднималась». Чтобы хоть как-то оценить труд ленинградцев, находившихся в подобном состоянии, чтобы постигнуть, что значило отремонтировать орудие, подняться на чердак для дежурства, что значило расчистить завал, для этого надо прежде всего понять протяженность и силу блокадного голода, протяженность его не только вширь, но и как бы вглубь человека. Надо понять, как сказывался голод на поведении человека, каким испытаниям подвергались и психика, и душа, и вера, причем не вообще человека, а конкретного, этого, потому что у каждого было свое, своя схватка с голодом, и протекала она по-разному. Только постигнув голод, представив его силу, изучив его масштабы, его действие, можно почувствовать сделанное ленинградцами. Без этого не понять истинной величины мужества защитников города». «- Я иду пешком до вокзала Новой Деревни. Езжу в поликлинику через день И никогда не приходит мысль - а может быть, я не дойду? Это не храбрость, а привычка. Лев Толстой не прав, когда говорит: «Прежде Ростов, идя в дело, боялся, теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью» Мы именно привыкли. Мы ложимся спать под звуки сирены, под вой зениток, под звуки обстрелов, и мы засыпаем без усилий, от физической усталости, от привычки засыпать в эти часы, и будит нас только сила звука. Разумом мы знаем, что опасность нам угрожает, но чувство молчит». В любом другом случае мы взялись бы отстаивать абсолютный авторитет Толстого. А здесь промолчим. Бывший блокадник знает о себе порой такое, что человеку лучше бы не знать. О себе и о человеке то, что мучит, как осколки в теле. Это «осколки» - в памяти». Александр Чаковский «Блокада» Книга вышла в 1978 году. Классик советской литературы описал, как ленинградцы защищали свой город. Чаковскому не довелось самому пережить ужасы блокады, но он видел их своими глазами, когда приезжал сюда в командировки как корреспондент военной газеты Волховского фронта. К тому же он родом из Ленинграда. То, что особенно запомнилось Чаковскому, позже вошло в его книгу. «За спиной этих трех десятков людей задыхался в петле голода терзаемый вражеской артиллерией Ленинград. Но им-то в первый момент показалось, что и война и блокада отодвинулись куда-то вдаль. Здесь, на белом, пустынном ладожском льду, трудно было представить, что где-то совсем рядом бушуют огонь и смерть. Экспедиции предстоял путь в неизвестность. О коварстве Ладоги рассказывали столько былей и ходило столько легенд! Соколов и его товарищи были наслышаны об осенних ладожских штормах, не уступающих морским, и о том, что зимой здесь будто бы беспрерывно происходит подвижка ледовых масс, в считанные минуты образуются необъятные полыньи там, где лед только что казался несокрушимо крепким, возникают непреодолимые торосы, напоминающие Арктику. Теперь трем десяткам людей предстояло разрушить или подтвердить все это. Но и в том и в другом случае надо было найти путь, по которому в умирающий от истощения Ленинград потекли бы беспрепятственно могучие токи жизни. На подготовку экспедиции ушел весь предшествующий день. Первой же весной горожане разбили в самом центре огороды. Поздно вечером комиссар Брук собрал на заснеженной лесной поляне коммунистов и комсомольцев, составивших ядро экспедиции. Перед тем как начать разговор с ними, он внимательно оглядел каждого. Бросилось в глаза, что обмундированы они плохо. На ногах вместо валенок кирзовые сапоги или ботинки с обмотками. Не у всех есть шапки-ушанки, многие в матерчатых остроконечных «буденовках», залежавшихся на интендантских складах. Только часть бойцов удалось одеть в полушубки, остальные пришли в ватниках и шинелях, натянув поверх них маскировочные халаты. Ничего не поделаешь: полушубки, валенки, меховые жилеты и шапки отправлялись в первую очередь на передний край. Даже маскхалаты для экспедиции удалось добыть только с помощью Якубовского. Он же выхлопотал для ее участников и дополнительные продпайки: сверх плановой трехдневной нормы каждый получил по три сухаря, по одной селедке и по кусочку твердой как камень, насквозь промерзшей колбасы. Речь комиссара была короткой. А могла бы быть и еще короче - содержание ее вполне исчерпывалось двумя фразами: «Дойти до Кобоны. Во что бы то ни стало дойти!» Прямо с этого собрания командир экспедиции Соколов направился на КП батальона, чтобы доложить бывшему начальнику областной конторы Союздорпроекта, а ныне комбату Брикову о готовности к выступлению.И вот рано утром экспедиция вышла на лед. О ней не сообщалось в очередной сводке Совинформбюро. О ней ни слова не было сказано в «Ленинградской правде» и даже во фронтовой газете «На страже Родины». Кроме однополчан, о ней знали лишь несколько человек: здесь, в землянках коккоревского леса, где располагался штаб Якубовского, и там, в Смольном». «Валицкий медленно приблизился к двери, не зная, что делать. Заходить в комнату, где кто-то плачет, казалось ему бестактным. Но провожатая была уже там, и, помедлив минуту, он тоже осторожно шагнул через порог. То, что он увидел, потрясло его. В маленькой комнате у письменного стола, низко опустив голову, рыдал человек в ватнике. Склонившись над ним и положив руки на его вздрагивающие плечи, стоял Бабушкин, а рядом - та женщина, с которой Федор Васильевич только что поднимался по лестнице. Она беспрестанно повторяла один и тот же вопрос: - Лазарь, что с тобой? Бабушкин заметил стоявшего в дверях Валицкого и нарочито громко, так, чтобы плачущий понял, что в комнату вошел посторонний, сказал: - Здравствуйте, Федор Васильевич. Спасибо, что пришли! Рыдания смолкли. Человек, сидевший у стола, поднял голову. Он был молод, худ, как все ленинградцы, и небрит. Увидев Валицкого, встал и быстро вышел из комнаты. - Вы написали свое выступление? - смущенно и вместе с тем подчеркнуто деловито, словно ничего не случилось, спросил Бабушкин. - Да, да, - растерянно ответил Валицкий. Плачущего навзрыд мужчину он видел впервые. Бабушкин понял его состояние и, не глядя ему в глаза, сказал: - Это Маграчев. Один из лучших наших репортеров. - Что у него случилось? Погиб кто-нибудь из близких? - спросил Валицкий. - Пока еще нет, но, похоже, что дело идет к тому, - грустно ответил Бабушкин и, помолчав, пояснил: - Поехал он по заданию комитета в воинскую часть. Сегодня вернулся домой, а мать, отец и все домашние - при смерти. Оказывается, несколько дней назад отец пошел в булочную. Потерял карточки. На всю семью! Провожатая Валицкого воскликнула при этом почти с гневом: - Почему же никто из них не дал знать нам?! Неужто мы не помогли бы?! Бабушкин молча пожал плечами. Женщина вышла из комнаты. Валицкий хорошо понимал трагедию Маграчева. Карточки в Ленинграде не восстанавливались ни при каких обстоятельствах. А до конца месяца - Федор Васильевич быстро прикинул это в уме - оставалось еще больше двух недель. Значит, вся семья этого молодого человека медленно будет умирать на его глазах. - Да, это беда, - тихо сказал Валицкий. - Блокада, - так же тихо и в то же время со злобой добавил Бабушкин». После блокады эвакуированные дети начали возвращаться домой. Вадим Шефнер «Сестра печали» Это, пожалуй, одно из самых пронзительных произведений. Повесть во многом автобиографична: Вадим Шефнер рассказывает о своей службе в батальоне аэродромного обслуживания под Ленинградом и о своей невесте, оставшейся в блокадном городе. «От Лели письма получал я часто и часто писал ей. Она по-прежнему работала на окопах, но теперь уже в другом месте, где-то у Уткиной заводи, совсем близко от города. Приехать ко мне она не могла, ее бы не отпустили, да я особенно и не звал ее к себе, потому что порядки в БАО были строгие, и меня бы, пожалуй, просто не вызвали к ней. Здесь было строже, чем в пехоте, потому что здесь по-настоящему воевали только летчики. В свободное время я перечитывал Лелины письма, они были нежные и немного грустные. О бомбежках и обстрелах Ленинграда она ничего не писала, будто их и не было, - может быть, просто, чтоб не огорчать меня. Но я-то знал, что город теперь бомбят и обстреливают. Аэродром находится не так уж далеко от Ленинграда, и по вечерам на юге видны были размытые, неясные световые полосы - лучи прожекторов. Видны были вспышки, короткие и беззвучные, похожие на июльские зарницы в ту пору, когда созревает рожь. Иногда горизонт начинал колыхаться, набухать темно-красным цветом: значит, что-то горит». «Я начал класть в мешок хлебные огрызки. Их было много. Некоторые были словно в мышиной шкурке, так покрыла их пыль, а те, что лежали пониже, казались совсем чистыми. Кое-где на высохшем мякише виднелись оттиски Володькиных зубов. «А мы-то, охламоны, вечно ругали Володьку за эту привычку забрасывать корки на печку», - размышлял я, сдувая пыль с огрызков и кладя их в мешок. Когда все было собрано, я, не доверяя глазам, обшарил рукой все неровности, все зазоры между кирпичами. Потом достал из заповедного места бутылку «Ливадии». Туго обтянутая старыми дырявыми носками, она была в полной целости и сохранности. - Держи крепко! - наказал я Леле, подавая ей бутылку. - Как хорошо, что ты тогда удержалась и не запустила ее в мою голову. - Нет-нет-нет! - она тихонько рассмеялась. - Это клевета. Насчет бутылки у меня ничего такого и в мыслях не было. Но какая твоя Лелька глупая: швыряться пирожными! Целая коробка. - А я - дурак, что не подобрал их тогда и не съел, - сказал я, слезая со своей вышки. - Сейчас бы я сожрал их вместе с картонкой. Когда кончится война.» «Осторожно постучал в дверь и стал ждать. Но никто не торопился впустить меня в прихожую. Я постучался сильнее и приложился к двери щекой. Сквозь шапку-ушанку ничего не слышно. Развязав тесемки, я приник к двери голым ухом. Дверь очень холодная. В квартире стыла тишина. Я принялся колотить в дверь изо всей силы. Тогда открылась дверь квартиры напротив. Вышла женщина в серой беличьей шубе, в толстом сером платке. - Вы зря стучите, - сказала она. - Любовь Алексеевна три недели как в стационаре. - А где Леля? - Лели нет,- ответила женщина. - она прищурила глаза, припоминая. - Уже недели две. - Леля эвакуировалась, да? - Лели нет, - повторила она. - Леля при обстреле убита. Женщина притворила за собой дверь и стала говорить мне, что Леля с Риммой из девятнадцатой квартиры пошли в тот день на Неву за водой, и начался обстрел. Их убило первым же снарядом. - Нет ли у вас хлеба? Я, конечно, вам заплачу. - Вот, нате, - я вынул из противогазной сумки кусок хлеба и протянул ей. - Сейчас я вам вынесу. - она открыла дверь. - Нет, не надо. Вы не знаете, где похоронили? - Теперь никто не знает, где кого хоронят, - ответила она. Потом повторила: - Теперь никто не знает, никто.». Дорога жизни была тонкой нитью, связывающей Ленинград с Большой землей. НЕИЗВЕСТНАЯ ВОЙНА Иосиф Эттингер «Город не горит.» Вообще-то это не книга, а статья, вышедшая в 1984 году в научно-популярном журнале «Химия и жизнь». Сотрудник легендарного Государственного института прикладной химии раскрыл секрет, почему, когда немцы ежедневно бомбили Ленинград, сбрасывали на него миллионы зажигательных бомб, массовых пожаров в городе не было. Оказывается, еще в самом начале блокады перед химиками поставили задачу: придумать, из чего можно готовить антипирены - вещества, препятствующие горению. Причем найти нужно было из того, что имелось в Ленинграде. И на одной из баз ученые отыскали предвоенный запас суперфосфата - удобрений, которые использовались на полях. Разработали технологию производства противопожарной обмазки, научили ленинградцев ею пользоваться. И все это - за считанные недели. «Обмазка была густой, тяжелой. Пытались сделать какие-нибудь механические приспособления, машины, чтобы ее наносить, но успеха не добились. Главным орудием огнезащиты города стала обыкновенная маховая кисть. Суперфосфат с барж перегружали на грузовые трамваи и машины, потом на тележки, носилки, в ведра. Кистями вооружились рабочие и академики, школьники и пенсио- неры, бойцы МПВО и домохозяйки, врачи, искусствоведы, библиотекари. Кажется, нет особого героизма в том, чтобы наносить пасту на дерево чердаков, которые к тому времени уже были освобождены от всевозможного хлама и мусора. Но если оценить масштаб того, что происходило на городских чердаках, нельзя не подивиться высочайшей организованности и самоотверженности ленинградцев. За месяц огнезащитным составом было покрыто девяносто процентов чердачных перекрытий и деревянных строений, девятнадцать миллионов квадратных метров! На каждого жителя огромного города, включая глубоких стариков и грудных младенцев, почти по десятку квадратных метров дерева, защищенного от огня. Все это было сделано еще до того, как упала первая вражеская бомба. Бадаевские склады и портовые сооружения, к несчастью, обработать не успели. Кроме жилых и промышленных зданий, особой заботой были окружены исторические памятники и культурные сокровища. В одну из летних ночей несколько трамвайных составов, груженых суперфосфатом и песком, остановились около Публичной библиотеки. Команда МПВО, десятки сотрудников нашей Публички выстроились цепью от трамвайных платформ до ее чердаков. По цепи плыли ведра. Потом, когда начались бомбежки, фашисты не раз метили в это знаменитое здание. Напротив библиотеки, возле памятника Екатерине II, на Невском проспекте не раз взрывались фугаски и зажигалки. Из бывшего Елисеевского магазина вылетели знаменитые цветные витражи. Но Публичка уцелела. С той же тщательностью были обработаны чердаки и перекрытия Эрмитажа, Русского музея, Пушкинского дома. В первые послевоенные годы жильцы верхних этажей ленинградских домов часто жаловались на протекающие крыши: суперфосфат вызывал усиленную коррозию кровельного железа, оно проедалось ржавчиной с невиданной быстротой. Кровельщики, не понимая, в чем дело, терпеливо меняли лист за листом. Те же, кто был в курсе дела, об этих расходах не жалели.» Читайте также.
0 Comments
Leave a Reply. |
AuthorWrite something about yourself. No need to be fancy, just an overview. Archives
February 2018
Categories |